Работа #1

[kuroko-no-fest]

Название: Рондо
Автор:  kuroko-no-author
Пейринг/персонажи: Мидорима Шинтаро, Акаши Сейджуро
Выпавшая в лотерее ключевая фраза: Надежда победить приближает победу, уверенность в победе лишает нас ее. Тит Ливий
Выбранный капитан: Акаши Сейджуро
Тип: джен
Рейтинг: G
Жанр: музыкальная зарисовка
Размер: мини, 2987 слов
Саммари: Есть вещи, которые не выразить словами.
Дисклеймер: Все права принадлежат Фуджимаки Тадатоши. Идея появилась после прочтения "Поговори со мной" от  Kyooka Suigetsu, написанного на мартовский фестиваль.
Предупреждения: Термины, которые вы встретите в этом тексте, не помешают вам понять его, даже если вы их не знаете.

Работа была написана на Июньский фестиваль

Шинтаро никогда не думал о том, почему иногда его тянет остаться в школе после занятий и тренировки и пойти в музыкальный класс. Там, в небольшом зале, был рояль, и, хотя в его доме тоже был инструмент, Шинтаро всегда шёл к этому. Потому что акустика небольшого зала позволяла наполнить его звуком до краёв. Так, что не оставалось места для посторонних мыслей. Для сомнений, колебаний, тревог. Не отдавая себе в этом отчёта, находясь в смятении, Мидорима всегда приходил сюда. Он не мог бы сказать, что любит музыку. Скорее, он любил играть, через послушные пальцам клавиши выражая эмоции, которые не привык показывать другим. Музыка — язык, каждому и понятный, и непонятный. Те слова, которыми ты можешь сказать всё, и одновременно ничего. Конечно, Шинтаро знал, что это не совсем так — но в его окружении некому было читать музыкальный язык, слышать просьбу в тягучем, повторяющемся коротком движении вверх; боль в неровном, резком высоком голосе; радость в мажорном, быстром аккомпанементе. Все люди могут понимать музыку сердцем, но понимать её сознанием дано не всем. Идеальная скорлупа для того, кто не привык открываться другим.
Клавиши под пальцами были прохладными и казались мягкими, как масло. Он не так уж часто играл, но руки не забывали ощущений. Целую минуту Мидорима не двигаясь смотрел на клавиатуру, а потом принялся снимать пластырь с пальцев левой руки. Он мог бы играть и так, но это казалось... чем-то вроде лицемерия. Инструмент не подарит тебе свою силу, если позволить себе такую полумеру. Только если ты отдашь ему всего себя, он отдаст тебе весь свой голос. И Шинтаро нужен был его голос сегодня. Чтобы признаться себе в смутном ожидании и надежде, и самому же себе напомнить, что такая надежда глупа и наивна.
Что прошлое никогда нельзя вернуть, и к нему никогда нельзя вернуться. Что это по-детски наивно — думать, что теперь что-то изменилось. Это пройденный этап, и будущее ждёт его на его собственной дороге, не на чужой. Да и так ли ему нужно это прошлое? Разве то, что он имеет сейчас, не важнее?
Мидорима медленно вдохнул и опустил пальцы на клавиши. Он знал, что хотел сыграть. Эту вещь он встретил когда-то, когда они все ещё учились в Тейко. Когда однажды баскетбол и победа оставили вместо радости только усталость и пустоту, когда он понял, что играет только чтобы исполнить свой долг, и тренируется, чтобы сделать это хорошо. В то время он намного чаще садился за рояль, почти регулярно. Тогда это произведение впитало в себя все тревоги и сомнения. Теперь в нём были воспоминания о том времени и полустёртая тоска. Пальцы помнили музыкальный рисунок, так что Шинтаро совсем не думал о каждой следующей ноте. И всё равно, каждый раз он вкладывал в звук новое, и те же гармонии обретали новые краски. Та же двойная доминанта, разбивавшая ровный ход повторяющегося мелодического хода, каждый раз звучала по-новому. То жадной тоской, ломающей рефрен сдержанной мелодии; то как толчок к новому, прерывающий затянувшийся тоскливый круг. Сегодня она, уводя в тональность другой темы, казалась лишь отблеском другой грани всё той же истории. Замкнутого круга, в котором выход только мерещится. Или нет. Нет, не круга. Просто эта история ещё не закончена. Шинтаро вдруг понял, что улыбается. Под его пальцами основная тема эпизода, набирая полифоническую мощь, ускорялась от moderato к allegretto, стремясь к своей кульминации только для того, чтобы разрешиться в тонику. Чтобы, наполнив историю новыми красками, вновь вернуться к основной теме. Изменяющейся, то сильной и свободной, то наполняющей сердце тупой болью, но всё той же теме, чей мотив нельзя забыть.
Закрыв глаза, Шинтаро вздохнул, замечая, как расслабляются напряжённые пальцы вместе со стихающим звуком. Это не был конец — просто ещё один эпизод. Глубокий и холодный, как стоячая вода. Тишина, в которой замирает движение перед тем, как уйти в новую модуляцию. Замерев на долгом, гаснущем басу, он открыл глаза и увидел, как за окном ветер шевелит растрёпанные пряди красных волос. Он не мог видеть лица, но и не узнать стоящего под окном не мог. Расширившимися глазами он смотрел в окно, пока бас на педали становился всё тише. На краю сознания вертелось изумление, но Мидорима знал, что, пока звучит рояль, у него нет голоса, он не может променять инструмент на слова. И потому, прежде чем звук стих, он опустил лицо и, подавшись вперёд, взял первый аккорд новой волны развития. В ней в палитре новых мотивов и красок бился набатом всё тот же рефрен, всё больше напоминая разработку сонатной формы. Меняясь, сплавляясь с многоликой побочной партией, уходя из тональности в тональность в борьбе с собой и силой извне. Когда, замирая перед каденцией, Шинтаро снова поднял лицо, за окном никого не было. Пальцы, готовые взять новый аккорд, дрогнули.
Тогда, в Тейко, до того, как голосом рояля Мидорима стал говорить о том, к чему не мог найти слов, Акаши часто приходил слушать, как он играет. Тот Акаши, кто был его капитаном и другом, не тот, кто занял его место потом. Он никогда ничего не говорил. Просто приходил и садился за спиной, не отвлекая и не обращая на себя внимание. Другой Акаши, называвший его по имени, пришёл к нему только один раз. "Вот ты где", - сказал он, не дожидаясь, когда Мидорима доиграет, - "Нужно обсудить стратегию на завтрашний матч. Противник пользуется довольно необычной тактикой".
Шинтаро думал, если настоящий Акаши вернётся, он, возможно, снова захочет услышать, как Шинтаро играет. Остаться безразличным к тому, что Акаши ушёл, ему было бы сложно, но раньше, чем Мидорима признал эту правду, дверь за его спиной тихо открылась и закрылась. Они оба молчали, и Мидорима чувствовал, как в его спину въедается молчаливое внимательное ожидание. Акаши пришёл, чтобы услышать его игру. Он хотел, чтобы Шинтаро продолжил, и стоял, не двигаясь. Улыбнувшись уголками губ, Мидорима вздохнул и, наконец, шевельнул замершими над клавиатурой пальцами. Каденция, набрав силу, поднялась к пронзительно-яркой вершине и, поддержанная контрастным басом перетекла в финальный рефрен, возвращающийся к первой, основной тональности. Раньше этот финал казался Мидориме формальным возвращением к основе, к первой теме, символизирующим замкнутость музыкальной формы, напоминанием о том, с чего началось всё когда-то. Сегодня он вдруг понял, что это не так. Сегодня в этом финальном проведении рефрена был результат той борьбы, что исказила рондо, превращая его в борьбу главной темы с самой собой. Чем бы ни была эта борьба, она не смогла сломить тему. Всё, что происходило вокруг, лишь укрепило уверенный рефрен.
Задержав педалью последний бас тоники, Мидорима закрыл глаза и опустил руки. Акаши, как и раньше, сидел позади него на краю возвышения, бывшего в маленьком зале сценой. Музыка стихла, но он не шевелился. Подтянув к подбородку одно колено, он смотрел куда-то на мыски своих ботинок. Отводя глаза, Шинтаро думал о том, что нужно продолжить играть. И ещё о том, что хотел бы понимать, о чём думает Акаши. Пальцы снова легли на клавиши, но начать играть Мидорима не мог. Так давно не было такого, чтобы сыграть хотелось не что-то конкретное, и даже не для себя, что всё, что он помнил, казалось вульгарным и неуместным, и в голове только вертелся снова и снова мотив рефрена.
Поддаваясь порыву, наполненному странной смелостью, как будто шагаешь в омут, не зная его глубины, Шинтаро тихо начал всё ту же мелодию. Мотив не только рондо. Мотив его разочарования, его вины и его надежд. Так спонтанно отразивший сразу всё, что он хотел бы сказать. Мотив того, первого рондо. Это было странно и глупо, но только этот мотив мог передать то, о чём сейчас хотелось играть Шинтаро. И потом он продолжил его, к мелодии прибавляя простую гармонию, повторяя первый рефрен рондо, но развивая его совсем иначе. Раскрывая гармонию сначала светлыми красками воспоминаний, потом резким росчерком разбитой радости. В этих звуках были теперь не преломленные о чужие ноты чувства, а прямые слова. Всё то, что Мидорима мог бы — или никогда не мог сказать. И, чем больше повторялся рефрен этого надломленного рондо, тем ярче вырастала за ним другая тема. В начале бывшая лишь ярким мазком эпизода, диссонансами контрастировавшего с основной темой, она проступала снова и снова, вырастала, вбирая в себя силу. Чем-то неуловимо похожая на главную тему, она становилась всё ярче, повторяясь раз за разом, словно пыталась стать рефреном. И вот, поравнявшись полнотой с первой темой, она наконец схлестнулась с ней в слиянии и борьбе. Развиваясь, словно настоящая разработка сонатной формы, она всё больше брала верх над той первой, светлой темой. Эта была резкой и полной ускользающей дисгармонии. В ней был мажор и не было радости. Было утверждение и не было разрешения. Было одиночество и не было больше никого, потому что вся она была замкнута только на саму себя, отвечала только самой себе, только из себя брала основу для развития. Тема, давшая начало рондо, уже не могла спорить с напором этого нового голоса. Слишком восприимчивой она была. Слишком влияла на неё жёсткая прямота новой темы. Она всё больше напоминала теряющееся связующее звено между проведениями другого голоса, всё ближе была к тому, чтобы исчезнуть.
И, когда Шинтаро оглянулся назад и понял, что стало с его музыкой, он вдруг остановился, неловко разрешив последнее проведение новой мелодии через ломаную каденцию в тональность слишком далёкую от той, в которой он начал. Слишком далёкую, чтобы не заметить, что первая тема не смогла спорить с той, что выросла над ней. Когда последний звук стих, - слишком короткий, почти брошенный, - Мидорима опустил руки, хмурясь. Он больше не хотел продолжать. Слишком хорошо понимал, что за тему он создал, не хотел, чтобы она осталась более сильной, но руки не могли потушить её, и он просто бросил всё. После минуты полной тишины за спиной Мидоримы Акаши шевельнулся, поднимая голову.
- Почему ты остановился, Мидорима? - голос Акаши был тихим и собранным, и этот вопрос не был просто из-за того, что Акаши хотел слушать дальше. "Почему ты закончил это так?" - спрашивал его голос.
- Акаши, ты ведь умеешь играть. Верно? - после короткого молчания невпопад задал вопрос Шинтаро, не оборачиваясь. Его голос звучал совсем ровно и почему-то глухо. - Сыграй, - продолжил он, не дожидаясь ответа.
Несколько минут ничего не происходило. В тишине Акаши смотрел в пространство перед собой, ничего не отвечая, а Мидорима так же неподвижно разглядывал маленькие выщерблены на кости клавиш. Он вздрогнул, когда Акаши вдруг усмехнулся, прикрыв глаза, и поднялся. Это должно было значить "да", и Шинтаро поднялся, уступая ему место. Сев за рояль, он ещё несколько минут пристально смотрел на клавиатуру, не касаясь её пальцами.
"Как давно он в последний раз садился за инструмент?" - подумал вдруг Мидорима. - "Делал ли он это хоть раз с тех пор, как закончил учиться?"
Вполне возможно, что нет. И всё же Шинтаро не сомневался, что он не потерял навыка. Ведь он побеждает всегда и во всём, верно? Или это неправда для настоящего Акаши?
Почти беззвучно Акаши тронул клавиши, на слух ища ту самую тональность, в которой Мидорима только что закончил. Мотив, сыгранный чисто механически, без эмоций и без гармонии, тот мотив, который давал начало победившей в музыке Шинтаро теме, звучал так ещё более угловатым и неправильным. Он успел подумать, какую некрасивую и неудачную придумал тему, когда Акаши, глубоко вздохнув, взял неожиданно сильную и глубокую гармонию и, оттолкнувшись от неё, дал мотиву Мидоримы раскрыться обратно в тот самый голос, который он бросил. В его исполнении она уже не звучала так угловато. Всё та же, всё с теми же диссонансами и неуклюжими переходами, развитием из самой себя, она всё же звучало сильно и уверенно. Раз за разом проходя из тоники в доминанту и разрешаясь в тонику снова, она, казалось, утверждалась всё сильнее. Акаши сглаживал её углы, прятал неудачные переходы за гармонией, и она становилась всё чище. И всё больше забывалось, что она — лишь неловкое искажение той, первой темы. Мидорима не знал почему, но вдруг интуитивно понял, что очередное проведение темы — это вершина, кульминация её развития — точка, с которой начнётся что-то новое. И, в подтверждение его чувства, Акаши опустил голову ниже, сжимая губы, и в его до этого техничной, но едва ли эмоциональной игре, вдруг появилось что-то новое. Это нельзя описать словами и нельзя объяснить. Словно солнечный свет ворвался в освещённую до того электричеством комнату. Это было настоящим. Это была уже не техника, не крещендо и диминуэндо, означавшие всего лишь "громче" и "тише". В том, как зазвучали аккорды и резковатый голос мелодии была жизнь. Неуверенная и ломаная, резкая, словно срывающийся голос. И ведь Мидорима мог слышать, что сама музыка — чистая. Это уже не его неудачная тема создавала это чувство, нет. Это Акаши делал её такой. Это был голос Акаши. Пусть его лицо было сейчас просто сосредоточенным, никогда раньше Мидорима не мог понимать его эмоции так ясно. Он хотел знать, о чём он думал — он мог видеть это теперь. Слышать в рваных аккордах, чуть заметно неровных пассажах и вздрагивающей мелодии. И все же, несмотря на все это, тема была лишена неуверенности. Шинтаро хотел замечать и замечал в ней резкие детали, но они не стирали силу и уверенность звучания. Это была... тема победы. Вобравшая в себя разочарование, самообман и одиночество, она скрывала их за неумолимым разрешением в тонику, утверждением, лишенным права на колебание. Эта тема вела и доминировала, но Акаши, подхватив эту мелодию, вернулся к той же форме. Каким бы абсолютным ни был рефрен, он остается окружен эпизодами. В рондо Акаши эпизоды один за другим вступали в спор с рефреном, и один за другим сгибались под его устойчивостью. Это звучало почти страшно. Это звучало так, словно Акаши так и не стал прежним, словно поражения не существовало для него, и ничего вне его замкнутой на саму себя победы не существовало тоже. Слыша голос инструмента, ты можешь понять то, что не способен воспринять в словах, и сейчас Шинтаро впервые видел эту картину так, так воспринимал эту победную тему. Тему, выросшую из его разочарований.
Он почти перестал слышать музыку, когда Акаши перешел на новый эпизод, и Мидорима вдруг заметил то, что ускользало от него до сих пор. В каждом новом эпизоде, во всех ладах, во всех ритмах и тональностях звучал всегда один и тот же мотив. Повторенный то быстро, то медленно, то в ясной радости светлого мажора, то в агонии мелодического минора, он всегда оставался тем самым, самым первым мотивом рондо. Теряясь в основной теме раз за разом, он все равно не исчезал. Наоборот, он становился все отчетливее, все больше походил на ту самую тему, которая стала когда-то рефреном для Мидоримы. Снова и снова сминаемая напором главной темы, она все равно не исчезала. Под пальцами Акаши она была всё живее, всё больше вибрирующей глубины он вкладывал в её звуки, отчётливо проступавшие в рисунках эпизодов.
С изумлением слушая, как движется, сливаясь в единый поток, музыка к разрешению, к финалу и репризе, Мидорима думал, что никогда не знал, не ожидал даже, что всегда отстранённый, скованный рамками своего воспитания намного больше самого Мидоримы, Акаши может вкладывать так много силы в звук. Его игра по-прежнему была не голосом его сердца, а рассказом, но и рассказ не может быть живым, не наполни ты его своим чувством. Пусть не прямым, не переданным напрямую тому, кто слушает, но заложенным внутрь звуков, которые ты извлекаешь. Акаши, с безупречно прямой спиной сидящий за роялем, казался Шинтаро сейчас более живым, чем за все годы их знакомства.
Нарастая, словно водяной вал, победная тема рефрена приближалась к коде. Мидорима чувствовал это в том, как тяготело развитие к уверенной, стремящейся в тонику доминанте. Ещё немного, и всё разрешится, сойдётся к абсолютной, не знающей колебаний тонике, похоронив под собой тот, первый мотив. Так не должно было быть. Эта лишённая сомнений тема не была тем, чем должно все завершиться. Что хочет сказать Акаши? Зачем продолжать это рондо, чтобы привести его всё к тому же финалу? Какой в этом смысл? Мидорима не обратил внимания на то, как напряжённо сдвигаются к переносице его брови, с каким нетерпением он хочет услышать, что всё не так, как ему слышится. Раз продолжил это рондо, он должен был что-то изменить, иначе зачем брался.
Тема, вобравшая всю свою силу и глубину, докатилась наконец до вершины, до доминанты, с которой должна была обрушиться вниз каденцией-разрешением. Это мгновение было таким очевидным, что, когда что-то пошло иначе, дыхание Шинтаро перехватило. Вместо того, чтобы раскрыться в тонику, устойчивая гармония исказилась. Казалось бы, изменение было лишь мимолётным, но, вместо тоники, она пошла в другую тональность так естественно, словно так и должно было быть с самого начала. Всего несколько нот, всего несколько звуков, и Мидорима вдруг широко раскрыл глаза, понимая, что эта тема вдруг оборвалась, с самой своей вершины падая в тишину, оборачиваясь мгновенно совершенно неустойчивой. Всего лишь тенью рефрена. Другого рефрена, который теперь, вдруг пробившись сквозь неожиданное разрешение, оказался один. Шинтаро не успел понять, как такая, казалось бы, нерушимая тоника оказалась всего лишь отражением другой темы и другой тональности. Но, понимал он или нет, обернувшийся вдруг основным мотивом эпизод раскрывался сейчас спонтанной и лёгкой каденцией. Спокойной и ровной, словно не о чем было спорить, не за что больше бороться. Словно ничто не могло помешать ему разрешиться в свою тонику, дойти до конца, раскрыться почти нежным, мягким аккордом.
Шинтаро отмер, когда в тишине замолк последний, одинокий низкий бас. Акаши не стал играть репризу, не стал заканчивать форму. Он просто... просто сказал то, что хотел. Под его пальцами тема, какой бы уверенной, абсолютной она не казалась, проиграла и исчезла, рассыпавшись пеплом. Словно не значила ничего.
Нет, словно ей предназначено было исчезнуть. С самого начала. С того момента, когда эпизоды наполнились другим мотивом.
Руки Акаши расслабленно соскользнули с клавиатуры, он поднял голову и, обернувшись, вдруг прямо посмотрел в глаза Мидоримы. Как будто видел его насквозь и знал все его мысли, или просто понимал.
- Значит, ты хотел, чтобы он проиграл? - спросил Шинтаро, отвечая на взгляд Акаши. Он был уверен, что тот поймёт этот вопрос. И хотел, чтобы Акаши ответил на него, потому что хотел быть уверен, что правильно понял всё то, что только что слышал.
- Не хотел. Я знал, - Акаши ответил сразу, не раздумывая.
- Ты знал, что Куроко выиграет?
- Нет. Он не мыслил поражения, и потому должен был проиграть. Это значит, что кто-то из вас должен был его победить, - он помолчал и вдруг улыбнулся. Едва заметно, но очень похоже на то, как улыбался когда-то в Тейко, когда они только встретились. - Если первое уверенность, то второе можно назвать надеждой.
""Надежда", да?.." - Акаши поднялся от рояля и развернулся к двери, а Мидорима поправил очки, пряча улыбку.
- Идёшь домой? - неожиданно просто спросил Акаши, обернувшись.
- Да, - Шинтаро опустил крышку рояля, повесил на плечо свою сумку, и они вместе вышли из класса.