Работа #14

[kuroko-no-fest]

Название: Винил
Автор: kuroko-no-author
Пейринг/персонажи: Сакурай Ре(/)Аомине Дайки, авторские персонажи
Выпавший персонаж в лотерее: Сакурай Ре
Тип: джен, слэш
Рейтинг: PG-13
Жанр: драма
Размер: миди (7 300 слов)
Саммари: Академия Тоо и баскетбольная команда остались позади. Теперь Сакурай Ре работает продавцом виниловых пластинок, и дни похожи один на другой. Так продолжается до тех пор, пока в магазин не заглядывает неожиданный посетитель…
Дисклеймер: отказываюсь
Предупреждения: постканон

Работа была написана для Апрельского фестиваля

Глава 1. Старые пластинки

Старые грампластинки были тонкими и хрупкими, в ненадежных картонных конвертах, не то, что нынешние компакт-диски, упакованные в прочную пластиковую броню. Новые партии завозили в магазин два раза в месяц, в первый и третий четверг, и Сакурай, панически боявшийся что-то разбить, делал все возможное, лишь бы не разбирать товар. Он менялся сменами, врал, что заболел, но всякий раз получалось, что раскладывать пластинки по стеллажам предстоит именно ему.
Со временем эта процедура стала целым ритуалом. Сакурай брал три или четыре пластинки из коробки, внимательно читал имена исполнителей и названия альбомов, оглядывал зал, отмечая путь к той или иной стойке. Затем он бережно устраивал пластинки на сгибе локтя и выходил к стеллажам.
В следующем месяце ритуалу исполнялось два года.
Сакурай осторожно подхватил пластинки левой рукой – альбом Arabesque, выпущенный в восемьдесят первом году в Иокагаме, сборник лучших хитов Элтона Джона и запись Indian Summer семьдесят первого – и выбрался из-за кассы. Электронные часы напротив входа показывали четверть десятого; торговый зал опустел еще до девяти. Сакурай уже знал, что так поздно в магазин заглядывают только самые фанатичные меломаны или случайные туристы. Сейчас посетителей оставалось двое: пожилая женщина в старомодной европейской шляпке перебирала джазовые записи пятидесятых годов, мужчина в бейсболке и темной дутой куртке увлеченно копался в хард-роке. Сакурай добрался до литеры J и установил Элтона Джона на положенное место. Следующей остановкой была литера A.
У последнего стеллажа, с литерой I, Сакурай задержался дольше. Хотелось немного подержать Indian Summer в руках. Ему не нравилась музыка, тяжелая и тягучая, с хриплым вокалом и гитарными переливами, но парадоксальным образом нравились музыканты – гении-однодневки, блеснувшие талантом и исчезнувшие.
Они напоминали Сакураю его самого.
Он рассеянно погладил шершавый конверт, подавил вздох; потянулся к стойке – и ровно в этот момент чей-то локоть врезался ему в бок, чужой вес заставил пошатнуться и взмахнуть руками в попытке удержать равновесие. Пластинка выскользнула из рук, упала на пол мягким картонным ребром. Послышался хруст.
– Простите, – прошептал Сакурай. Он наклонился и поднял Indian Summer; внутри конверта перекатывались обломки. – Простите…
Он не знал, у кого просит прощения: у Сайта-сана, хозяина магазина, или у парней из Ковентри, игравших прогрессивный рок, а может быть, у всех разом. Впервые за два года он допустил оплошность – зато какую! Первый и последний альбом Indian Summer был редчайшей вещью, за которой охотились коллекционеры. Сзади кашлянули, и Сакурай обернулся, прижимая испорченную пластинку к груди. «Простите, простите, простите, – стучало у него в голове, пока он кланялся покупателю и мелкими шажками отступал к кассе. – Простите, это я виноват». Сакурай не произносил извинений вслух; к двадцати шести годам он успел выучить, что люди не любят, когда он шумит и частит.
Надо было добраться до кассы, выдохнуть и вытереть пот со лба. Затем – найти Indian Summer в прайс-листе. Едва ли, конечно, Сакураю так повезет, но, может быть, денег в кошельке хватит, чтобы заплатить за альбом? Тогда не пришлось бы ничего рассказывать Сайто-сану. Сакурай вспомнил, что получил накануне инвалидное пособие матери и до сих пор не вынул из рюкзака.
– Эй, Ре!
Он вздрогнул и едва не выронил пластинку снова, неловко поймав ее у коленок. Сакурай слишком хорошо помнил этот голос.
– Ре? – позвали снова, и он наконец отважился поднять голову. Напротив, у стеллажа со злополучной литерой I, в темной дутой куртке и сдвинутой на затылок бейсболке, стоял Аомине Дайки.
– Простите, – выдохнул Сакурай и бегом бросился к кассе. Голова кружилась, сердце громко бухало о ребра. Он присел на стул и до боли стиснул в пальцах конверт. Нестерпимо хотелось остаться в одиночестве.
Но Аомине и не думал уходить.
– Вот теперь я тебя узнаю. – Он облокотился о прилавок, с интересом разглядывая электронный терминал и кипу документов, которые прибыли сегодня вместе с товаром. – А то сначала ты был таким тихим, что я даже засомневался: уж не обознался ли? Но твои «простите-извините» ни с чем не спутаешь.
Сакурай механически кивал в такт его словам. Взгляд Аомине гипнотизировал, пугал, как когда-то в старшей школе. А ведь Сакурай был уверен, что давно это перерос.
– Значит, ты теперь здесь? – Аомине обвел рукой магазин. – Кто бы мог подумать.
– Да вот… – ответил Сакурай. Привычный стыд за то, что он так ничего и не добился в жизни, остался ничтожеством, вдруг сделался невыносимым, сдавил горло, прилил кровью к щекам. Теперь, наверное, следовало спросить, как дела у Аомине, почему он вдруг в Токио посреди сезона – осенью Сакурай слыхал, что Лос-Анжелес Клипперс подписали с ним контракт – но язык прилип к гортани.
– Что это? – Аомине потянулся за пластинкой, вскинул бровь, рассматривая обложку. – Indian Summer… Впервые слышу. Какое-то старье?
– Семидесятые… – Сакурай с трудом проталкивал слова между онемевшими губами. – Англичане, прогрессив рок…
– Да? Пожалуй, возьму. Сколько?
Сакурай мотнул головой. Смысл вопроса ускользал. Кажется, Аомине говорил о чем-то важном, но о чем именно? Он же не собирался… покупать разбитую пластику?
– Что? – переспросил Сакурай. – Нет-нет, постойте, пластинка… Она испорчена, я же ее… Нет, ни в коем случае, я вам ее не продам…
– Брось, – лениво протянул Аомине. – Давай, говори цену.
– Нет, нет, я ее уронил… Разбил… Это моя вина, это я…
Аомине закатил глаза. Сунув пластинку подмышку, он одной рукой достал бумажник и ловко, как бывалый фокусник, выудил из потайного кармашка пластиковую карточку. Платиновый American Express беззвучно скользнул в прорезь терминала для кредиток.
– Ну? – раздраженно поторопил Аомине. – Не, я могу этих твоих прогрессив англичан и так забрать, раз ты настаиваешь. Так я пошел, или ты все-таки меня рассчитаешь?
Сдавшись, Сакурай открыл нужную страницу прайс-листа и вбил в кассовый аппарат сумму.
– Вот и славно, – кивнул Аомине и вытащил карточку.
Чтобы убрать ее обратно, ему пришлось положить пластинку на прилавок и придержать бумажник левой рукой. Рукав куртки задрался, и Сакурай разглядел запястье, перетянутое белой ортопедической лангеткой. Спрятав бумажник, Аомине подхватил пластинку и небрежно махнул ей на прощанье:
– Ладно, бывай. Может, еще заскочу как-нибудь.
Сакурай молча кивнул, не в силах выдавить из себя слова прощания. Он проводил взглядом широкую темную спину и бездумно уставился на закрывшиеся двери. Из ступора его вывело деликатное покашливание: дама в старомодной шляпке смущенно протягивала ему пластинку. Сакурай вгляделся в помятый конверт из коричневой упаковочной бумаги. Его покупательница все-таки изменила излюбленному джазу и выбрала рок-н-ролл. Элвис Пресли, “Don’t Be Cruel”, пятьдесят шестой год.
– Простите, – бормотал Сакурай, выбивая чек. – Простите за задержку… Прекрасный выбор.
– Под эту песню я впервые поцеловалась, – улыбнулась дама. Глаза ее стали мечтательными и молодыми.
Саукрай промолчал. Наверное, здорово было бы поцеловаться под слова “Don’t want no other love”*. Особенно с Аомине. Но Сакурай целовался не с теми – и не под ту музыку.
Аомине семь лет тому назад уехал в Америку, чтобы попасть в НБА, и вернулся только сегодня.
Дама в шляпке выпорхнула за дверь; часы отсчитали последнюю минуту до десяти. Пора была закрывать магазин. Сакурай заставил себя шевелиться. Он проверил и снял кассу, убрал деньги в маленький сейф под прилавком; запер электронный замок и погасил свет. Зеленые цифры сияли в темноте, показывая двадцать минут одиннадцатого, когда Сакурай вернулся на место.
Не двигаясь и ни о чем не думая, он просидел почти час. Сакурай нуждался в одиночестве; мысль о том, чтобы выйти на шумную улицу, ехать в автобусе вместе с другими людьми, вызывала отвращение. Тишина успокаивала; воспоминания и чувства, фейерверком взметнувшиеся в груди при виде Аомине, опускались обратно на дно души. В закрытом торговом зале, надежно спрятанный от всего остального мира, Сакурай наконец почувствовал себя в безопасности.
А потом в кармане завибрировал мобильник.
– Ре! Ты до сих пор не позвонил мне, где ты?
Голос матери был сух и сдержан, как всегда. Сакурай сжался, невольно втягивая голову в плечи: уже двадцать лет его невозможно было обмануть этим спокойным тоном. Мать всегда держала наготове упреки, меткие и острые, словно дротики, обвинения, удушливые и дурманящие, как слезоточивый газ, и – главное оружие – напоминание того, насколько Сакурай ничтожен. Невозмутимо и размеренно рассуждала она о всех упущенных возможностях, о всех провалившихся планах, о всех неудачах, мелких и крупных. Иногда Сакураю казалось, что она могла бы перечислять его недостатки бесконечно.
С каждым днем слушать ее становилось все труднее.
– Я… Прости, я… – Сакурай в ужасе метнул взгляд на часы; в это время он обычно подъезжал к дому. Мать ждала, что через несколько минут он переступит порог квартиры. – Я немного задержался, понимаешь, тут… Тут… Прости, я уже еду, уже выехал, я скоро буду…
О том, чтобы рассказать о причинах задержки, и речи быть не могло. Одно неверное слово – одна неверная интонация, пауза, просто мысль – и карающая десница обрушится ему на голову.
– Ре, – теперь мать говорила с едва слышным укором, – почему ты не позвонил мне, когда понял, что задерживаешься? Я столько раз просила тебя. Ты же знаешь, как я волнуюсь. Так ты выехал или только собираешься выходить?
– Выехал… – Одной рукой он торопливо натягивал куртку, другой придерживал незастегнутый рюкзак. Телефон, зажатый между плечом и ухом, так и норовил выскользнуть. – Конечно, уже выехал…
– Ре. Сколько раз я говорила тебе: ты обязан звонить мне в тот момент, когда выходишь с работы, – произнесла мать. Сакурай почти видел ее: осанка безупречна, седеющие волосы стянуты в низкий узел, из которого за весь день не выбилось ни единой пряди, пальцы постукивают по подлокотнику инвалидного кресла. – Ты слишком часто забываешь об этом в последнее время. Ре, я не понимаю, что происходит. Я должна знать, что ты вышел и направляешься домой. Ты специально заставляешь меня волноваться? Ты же прекрасно помнишь, что от волнения у меня повышается давление, мне приходится пить эту ужасные таблетки, а ведь у них такое серьезное побочное действие.
Пальцы дрожали, когда Сакурай запирал дверь черного хода; ключ никак не хотел попадать в замочную скважину. Пока он просиживал штаны в магазине, матери могло стать нехорошо – и в том была бы его вина.
– Прости, – рассеянно бормотал он, точно зная, что именно это мать сейчас хочет услышать. – Прости, прости, такого больше не повториться, прости…
– Если ты задерживаешься или собираешься куда-то, ты тем более должен меня предупреждать. Ты заставляешь меня нервничать. Тебе должно быть стыдно. Поторопись, Ре, уже очень поздно.
Она отключилась. Сакурай повесил трубку и понял, что забыл поставить магазин на сигнализацию. Пришлось бегом возвращаться обратно.

Глава 2. Воспоминания

Ямагути-сан, ухаживавшая за матерью днем и помогавшая по хозяйству, уже ушла, и Сакураю пришлось самому разогревать ужин и накрывать на стол.
Мать, сложив руки на коленях, следила за тем, как перед ней в нужном порядке появляются тарелка, стакан, приборы.
– Я не садилась без тебя ужинать. А теперь уже двенадцатый час, и я не смогу уснуть с полным желудком. Ре, ты поступил безответственно.
– Ну что ты, мама, не стоило меня ждать…
Она скорбно поджала губы.
– Конечно. Я знаю, ты был бы рад отделаться от меня, раз и навсегда избавиться от моего общества. – Он хотел оправдаться, объяснить, что имел в виду совсем иное, но она не позвонила ему вмешаться. – Ре, почему ты так задержался? Что такое случилось на твоей работе?
Сакурай вздрогнул; блюдо с рыбой слишком громко стукнуло днищем о стол.
– На работе? – переспросил он, пытаясь выгадать немного времени. – Да ничего, ничего особенного…
Только сейчас Сакурай вспомнил о том, что нужно было загодя сочинить складную ложь. Подходящую историю, которую он мог бы рассказать матери. Историю, в которой не было бы Аомине Дайки и глупой первой любви, чей призрак так мучил Сакурая этим вечером.
– У тебя какие-то неприятности. – Мать следила за ним из-под полуопущенных век. – Зачем ты обманываешь меня, Ре?
– Прости, прости, я не обманываю, все в порядке, – забормотал он. Тяжелый стеклянный графин в его руках наклонился слишком низко, вода пролилась на скатерть.
Мать покачала головой.
– Что за несобранность? – произнесла она. – Поразительно, мой сын настолько неуклюж! Поэтому, Ре, твой начальник не ценит тебя. Так что произошло? Тебя обсчитали? Или ты что-то сломал?
– Ничего, мама… – Сакурай говорил так тихо, что сам едва себя слышал.
Врать сейчас было опасно – он не подготовился, и матери ничего не стоило поймать его на лжи. Но и рассказать о том, как он уронил пластинку, Сакурай не мог. Тогда пришлось бы упомянуть Аомине. Сакурай стиснул зубы. Перед глазами снова возникли дутая куртка и белая потертая лангетка, обхватившая смуглое запястье, в ушах зазвучал знакомый низкий голос. Мать ничего не знала о привязанностях своего сына, и Сакурай никогда, ничего не собирался ей рассказывать.
– Ничего? – презрительно фыркнула она, накладывая в тарелку рыбу. – Конечно. Так я тебе и поверила. Ах, Ре, а ведь когда-то ты подавал такие надежды! И что теперь? Даже пластинки продавать не можешь. – Вздохнув, мать отложила в сторону палочки, промокнула рот салфеткой. – Спасибо за ужин, Ре, боюсь, у меня пропал аппетит. Лягу, может быть, мне удастся уснуть.
– Я помогу тебе? – безнадежно предложил Сакурай, заранее зная, что она откажется.
– Не стоит, – ответила мать. Она отъехала от стола и направила инвалидное кресло к дверям. – Доброй ночи, Ре.
Сакурай проводил ее взглядом, рассеяно отметив про себя, что она вполне освоилась с системой управления. С предыдущим креслом мать никак не могла справится. Сакурай подозревал брак и даже попытался починить электропривод, но в итоге сдался и просто купил новое: Сайто-сан как раз выдал премию.
Сакурай поковырял немного рыбу, но еда казалась безвкусной. Тогда он убрал со стола, запустил посудомоечную машину; проверил, все ли чисто на кухне: Ямагути-сан всегда прибиралась перед уходом, но иногда оставляла мусор или пару грязных чашек. Сакурай не винил ее – в конце концов, Ямагути-сан была сиделкой, а не домработницей, но обязательно осматривал кухню перед тем, как уйти к себе. С матери могло статься затеять уборку посреди ночи.
Наконец он закончил с домашними делами. Оставалось только плотно прикрыть дверь своей комнаты, отгородиться от изматывающего вечера. Сакурай надеялся, что страхи и воспоминания останутся на кухне, в их неуютной столовой или, еще лучше, в запертом на ночь магазине – но образы прошлого пробрались в щели и замочную скважину. Они набросились на Сакурая, стоило только ему сесть в кресло перед компьютером и закрыть глаза.
На внутренней стороне век замелькали яркие цветные картинки. Апрель, первый год старшей школы: розовые облака цветущей сакуры, солнечные зайчики, пляшущие по стенам класса, и Аомине, сидящий через проход. Их первые Межшкольные: скрип кроссовок по паркету и злость Аомине, которая разлетается синими искрами. Ноябрь, Зимний кубок: проигрыш и первая улыбка Аомине. Потом снова была весна, и Аомине снова зевал на уроке алгебры, а косые лучи утреннего солнца ложились на пол. Был летний тренировочный лагерь в горах с бесконечными пробежками, жесткими футонами и смехом Аомине – он собирался выиграть следующие Межшкольные. Именно тогда Сакурай понял, что любит его. А может быть, это случилось раньше? На Зимнем кубке, когда Аомине улыбался кому-то другому? Или до того, в школьных коридорах и раздевалках, когда Аомине безразлично смотрел сквозь Сакурая, думая о чем-то своем?
Воспоминания начали горчить, и Сакурай открыл глаза. Взгляд упал на фотографию баскетбольной команды академии Тоо, стоявшую на компьютерном столике. На снимке был самый старый состав: Имаеши под четвертым капитанским номером, Суса, Вакамацу, сам Сакурай и Аомине, хмурый и злой. Сакурай не помнил, когда и по какому поводу их фотографировали, но знал, что ему тогда было шестнадцать с половиной лет. Мать уже не могла ходить, а он глупо верил, что впереди – вся жизнь, и что когда-нибудь Аомине посмотрит на него, а не сквозь него.
Одно время Сакурай даже собирался признаться. Хорошо, что вовремя передумал.
Потом школа закончилась, и с тех пор они не встречались – до сегодняшнего дня. Сперва поступили в разные университеты, потом Аомине перебрался в Америку и стал звездой НБА, а Сакурай остался, чтобы ухаживать за больной матерью, и устроился продавцом виниловых пластинок. Ну что же. Могло быть и хуже, верно?
– Это просто плохой день, – сказал Сакурай вслух. – Нужно отдохнуть, и все станет хорошо.
Идти завтра на работу не хотелось. Неплохо было бы сказаться больным и весь день не вылезать из постели, но Сакураю стало неловко перед напарником: он знал, что Фукусима как раз собирался проведать родственников в другой префектуре.
– Перестань, – сердито одернул себя Сакурай, – ну что ты расклеился? Как маленький… Можно подумать, если он сказал: «Как-нибудь загляну», то он и в самом деле придет! Чушь собачья.
Раздевшись, он улегся в кровать. К рассвету Сакураю удалось убедить себя в том, что он может зайти в магазин без опаски. Люди из прошлого остались в прошлом и больше не появятся в его жизни.
Аомине ввалился через пятнадцать минут после открытия.
– Привет! – сказал он и вальяжно облокотился на стойку кассы.
– Пр… Пр… Привет… – прошептал Сакурай, чувствуя, как голова идет кругом, а в глазах темнеет. Этого просто не могло произойти. Только не с ним.
– Надо же, как мне повезло, опять твоя смена, – продолжил Аомине. – Очень удачно. А то я склеил вчера твоих прогрессив англичан, но послушать было негде. На чем их вообще крутят? На граммофонах? У вас тут случайно не продается хотя бы парочка подержанных?
Не чувствуя под собой ног, Сакурай сполз со стула и поплелся в маленькую смежную комнату, где были выставлены проигрыватели. Вяло махнул рукой в сторону раритетного Micro Seiki MD 700 – Сайто-сан отхватил эту модель на каком-то аукционе и заломил за нее безумную цену, – потом указал на английский Garrand 301, громоздкий и профессиональный, выпущенный в шестидесятом году, одновременно с двадцатым альбомом Эллы Фицджеральд. В коллекции Сайто-сана имелось еще два ценных экземпляра: Technics SL-1201 Mk2, доставшийся ему по наследству от дяди-музыканта, и немецкий Dual 1229. Проигрыватели попроще скромно стояли на дальних полках.
– Вот, – сказал Сакурай и мотнул головой в сторону проигрывателей.
В основном зале раздались звонкие девичьи голоса – похоже, кто-то решил прогулять школу.
– Ага. – Аомине задумчиво почесал нос указательным пальцем, потом все тем же указательным пальцем поскреб лоснящийся черный бок Текникс. – Слушай, Ре, ну ты бы это… Порекламировал их, что ли. А то они, – он вгляделся в ценник, – как крыло от самолета стоят.
Девчонки-прогульщицы, покрутившись вокруг стенда с рок-н-роллом, теперь с любопытством заглядывали в комнатку с проигрывателями и шушукались. Сакурай сглотнул. В голове была каша, из которой всплывали характеристики уровня гула и стабильности скорости вращения.
– Вот этот перед вами – его собрали в Осаке… Отличный звук, – мужественно начал Сакурай. – А вон тот, белый, – он ткнул пальцем в «англичанина», – для профессионалов… Вообще, конечно, вам бы лучше…
– Ты же в Тодай поступал, – оборвал его Аомине.
– Поступал, – подтвердил Сакурай, сбитый неожиданным поворотом беседы.
– И что ты тогда тут забыл? В Тодае теперь на пластинковедов учат? Или тебя выперли?
Сакурай вспыхнул от обиды. Его не выперли, и даже больше – он закончил университет с отличием.
– Не выперли, – ответил он, от злости обретая силы и голос. – Я, между прочим, инженер-гидравлик!
– Че? – вытаращился Аомине и прыснул в кулак.
– Гидравлик! – с вызовом повторил Сакурай и сам испугался собственной смелости. – Я проектирую гидравлические механизмы. Ну, насосы, гидравлические двигатели…
Аомине уже ржал в голос.
– Нифига себе, – выдохнул он, вытирая выступившие от смеха слезы. На левом запястье опять мелькнула ортопедическая лангетка. – И что тут – этот твой гидравлический двигатель? Или пластинки – типа прикрытие, а двигатель ты в подвал засунул? Какого хрена ты болтаешься в каком-то зачуханном магазинчике, а, Ре?
– Он не зачуханный, – тихо, но твердо возразил Сакурай. – Простите, но это хороший магазин. И Сайто-сан – хороший хозяин. Он меня взял, когда меня сократили в Эс Эн Си Пневматик.
Хохот Аомине оборвался.
– Тебя сократили?
– Ну, да. – Сакурай отвернулся, чтобы не встречаться с Аомине взглядом. – Я сначала работал стажером здесь, в Токио… А потом начальство решило меня перевести в префектуру Иватэ, на фабрику. Там как раз нужен был специалист. Но у меня мать не ходит, как я мог… Я же не мог уехать… И я отказался. А через три месяца меня сократили.
Рассказывая, он словно заново переживал унижение тех дней. Когда начальник, Фурукава-сан, сообщил ему о переводе, Сакурай тут же помчался домой. Счастливый и гордый, он не сомневался, что мать тоже будет им гордиться. Перевод означал повышение, прибавку к зарплате; а еще Фурукава-сан намекнул, что необычайно ценит талант Сакурая. Ценит и очень на него рассчитывает. Сакурай ворвался в квартиру с победным криком. «Иватэ, – произнесла мать, и губы ее дрогнули. – Префектура Иватэ. Значит, ты уезжаешь, Ре? Уезжаешь и бросаешь меня совсем одну?» Она прикрыла лицо ладонью, и Сакурай впервые увидел, как его мать плачет.
На следующий день он пошел к Фурукаве-сану и отказался от перевода. В глазах начальника Сакурай прочел разочарование и – хотя, возможно, ему показалось – презрение.
– Ясно. – Голос Аомине вернул его в настоящее. – Ну че? Давай, что ли, опробуем какой-нибудь из этих драндулетов? А то не брать же кота в мешке. Эй, красотки! – обернулся он к девчонкам, топтавшимся в дверях. – Тащите сюда какую-нибудь пластинку!
– Да, конечно, простите! – засуетился Сакурай. – Какой вам понравился?
Аомине выбрал Гарранд. Пока Сакурай вытаскивал подходящие колонки и ползал по полу, подключая провода, осмелевшие школьницы кокетничали с Аомине.
– Вы ведь тот самый Аомине Дайки? – щебетала одна. – Мы с папой все-все ваши матчи смотрим, правда! Вы лучше всех!
Даже не глядя, Сакурай чувствовал: Аомине сейчас едва не лопается от гордости.
– Вы же теперь в одной команде с Кагами Тайгой, – подхватила другая, – Японским Тигром! Он тоже классный!
– Да, в одной. – Если бы в магазине по случайности оказалось молоко, от тона Аомине оно бы непременно скисло. – С дураком Кагами.
Школьницы проявили себя опытными дипломатами.
– Но вам, конечно, Кагами в подметки не годится, – заверила первая, и мир был восстановлен.
Сакурай выбрался из-под стола и протянул руку за пластинкой; не глядя, поставил на проигрыватель и опустил иглу.
– All of my love, all of my kissing, you don’t now what you’ve been a-missing! – загрохотал Бадди Холли из динамиков. – Oh boy! When you’re with me, oh boy, the whole world will see that you were meant for me!**
– Круто! – восхитился Аомине, пританцовывая. – Берем! И этого «О-бой» тоже берем!
Он опять расплатился платиновой American Express, дождался, пока Сакурай запакует Гарранд, и ушел в компании школьниц, одной рукой придерживая проигрыватель, а другой – обнимая девчонку постройнее за талию.
Правда, через три минуты Аомине вернулся.
– Слушай, я же совсем забыл! – заорал он, едва зайдя обратно. – Когда твоя следующая смена?
– Через два дня… Мы два через два работаем, хотя, конечно, иногда приходится и не в свою смену выходить, – зачем-то пустился в объяснения Сакурай, – если, например, Фукусима-кун заболеет…
– Да срать мне на твоего Фукусиму, – добродушно отмахнулся Аомине. – Через два дня у нас что? Пятница? Ну вот и славно. До пятницы, Ре!

Глава 3. План Б

В пятницу Аомине не пришел. Сакурай прождал его весь день, оборачиваясь к двери всякий раз, когда заходил новый покупатель.
Часа в четыре в магазин наведались давешние школьницы, и Сакурай навострил уши: он не сомневался, что услышит что-то об Аомине. Интуиция не подвела.
– Ну вот, – сказала та, что была чуть выше ростом и восхищалась Кагами Тайгой. – Я же сказала – не будет его тут! Что ему, каждый день сюда ходить?
Вторая девушка вздохнула.
– Ага, – печально согласилась она. – Да и вообще, может, улетел уже. Команда все-таки, матчи…
– Да какие матчи! – скривилась поклонница Кагами. – Ты когда трансляции смотришь, ты хоть что-нибудь замечаешь, кроме смазливых парней на площадке? Он же до конца сезона выбыл. Ну, может, не до конца, но до весны уж точно.
Ее подруга сконфуженно замолчала, а Сакурай вспомнил о лангетке и мысленно обругал себя за недогадливость. Наверное, Аомине получил травму, потому-то его и отпустили домой посреди сезона. Но что такое случилось? Сакурай бочком двинулся к школьницам, но те, уверившись, что их кумир сегодня не появится, уже шли к дверям.
Вечером Сакурай сумел улизнуть к себе в комнату пораньше: мать была занята тем, что заказывала косметику по каталогу, и не нуждалась в его обществе. Плотно прикрыв дверь, он сел за компьютер и ввел поисковый запрос. Первая же ссылка вела на нужную новость.
В ноябре Аомине сломал запястье.
Сакурай откинулся на спинку кресла. Черные буквы латиницы горели на голубоватой страничке спортивного обозрения, но он никак не мог поверить в написанное. Перелом запястья означал, что Аомине выпал из обоймы до апреля. В лучшем случае. В худшем, если перелом бы оказался сложным, а хирурги – недостаточно умелыми, такая травма стала бы концом карьеры. Конечно, Аомине был правшой, но в баскетбол невозможно играть одной рукой. Сакурай попытался вообразить, что чувствовал Аомине – гениальный, удачливый, влюбленный в баскетбол Аомине, – когда ему накладывали гипс. Сравнилось ли его отчаяние с отчаянием Сакурая, когда Эс Эн Си Пневматик указало ему на дверь и поставило крест на его амбициях инженера?
Думать об этом было бесполезно, и Сакурай набрал новую поисковую фразу. Несколько статей сообщали, что Лос-Анжелес Клипперс отпустили своего ныне травмированного тяжелого форварда Аомине Дайки на родину в Японию по семейным обстоятельствам. Одно издание считало, что у Аомине тяжело болен дедушка, другое дедушку уже спровадило на тот свет и отправляло Аомине на похороны. В любом случае, школьницы были правы: Аомине действительно мог улететь обратно в любой момент. Вряд ли Клипперс расщедрились на бессрочный отпуск.
Всю ночь Сакурай убеждал себя в том, что Аомине наверняка вернулся в Америку и больше не придет. И совершенно не удивился, когда ровно в полдень Аомине появился у стойки с кассой.
– Представляешь, проспал вчера! – объявил он.
Сакурай припомнил, как Аомине проспал приблизительно три четверти баскетбольных тренировок в старшей школе, и сдержанно кивнул в ответ.
– Как проигрыватель?
– Проигрыватель?.. – нахмурился Аомине, словно с трудом припоминая, о чем вообще речь. – А, точно, проигрыватель! Отлично проигрыватель, только твои прогрессив англичане развалились, не успел я их поставить на вертушку. А еще одного такого альбома нет?
– Нет, – покачал Сакурай головой. – Indian Summer – редкость. Но если вам понравился сингл Бадди Холли, то я могу посоветовать его альбом. На прошлой неделе привезли The Chirping Crickets. Британское издание пятьдесят восьмого.
Он выбрался из-за кассы и пошел вдоль стеллажей, рассуждая об американском рок-н-ролле и английских Coral Records.
– Круто ты во все это въехал, – задумчиво протянул Аомине у него за спиной. – Прям можешь статьи писать. Эй, Ре, а ты не собираешься опять устроиться по специальности?
Сакурай снял со стеллажа нужную пластинку.
– Меня устраивает моя работа, – ровным голосом откликнулся он.
– Ага, конечно, – фыркнул Аомине. – А все-таки?
Сакураю не нравилось, когда к нему лезли в душу. Правда заключалась в том, что человек, уволенный из крупнейшей инженерной компании в Японии, мог и не мечтать о месте гидравлика, но меньше всего на свете Сакурай хотел рассказывать это Аомине.
– Я не хочу больше этим заниматься. Я ничего не помню из гидравлики. Меня устраивает моя работа.
– Ладно, ладно! – Аомине вскинул руки в защитном жесте. – Устраивает так устраивает, не надо так нервничать!
– Я не нервничаю…
– Ну хорошо, не нервничаешь. Ты вообще до скольких сегодня работаешь?
Сакурай изумленно на него уставился.
– Магазин закрывается в десять.
– Отлично! – кивнул Аомине. – Тогда я зайду ближе к вечеру. – И он ушел, решительно отмахнувшись от The Chirping Crickets.
Сакурай проводил его взглядом, гадая про себя, придет в самом деле он или нет. С Аомине ничего нельзя было сказать наверняка.
Он в самом деле пришел. Явился без десяти десять с мячом подмышкой и тут же принялся чеканить об пол посреди торгового зала. Сакурай почувствовал, как волосы на голове встают дыбом от такого святотатства: Аомине собирался демонстрировать баскетбольные финты прямо напротив сборника Beatles шестьдесят девятого года. Не хватало только разбить еще одну раритетную запись.
Аомине, счастливый обладатель платиновой American Express, не обращал на ужас Сакурая никакого внимания.
– Тебе долго еще? – поинтересовался он. – Сворачивайся, и пойдем поиграем! Тут неподалеку отличная уличная площадка.
– Поиграем? – не поверил своим ушам Сакурай. – Что, сейчас? Ночью?
«А вам можно?» – чуть было не спросил он, но вовремя прикусил себе язык.
– Ну а чем еще заняться? – пожал плечами Аомине. – Скукота же. И никого не вытащишь. Позвонил на днях Имаеши, а у него – совещание директоров, прикинь?
Сакурай проглотил обиду на то, что Аомине считал его бесплатным развлечением, написал матери сообщение и надел куртку.
– Только не надолго, – предупредил он. – А то у меня же мать дома одна.
Стритбольная площадка находилась в двух кварталах от магазина. Она притулилась между двумя многоэтажками, и выстроившиеся по бокам фонари заливали желтоватым светом расчерченный асфальт. Несколько парней-старшеклассников как раз заканчивали игру.
Аомине дождался, пока они уйдут, и зашел на площадку. Рассеянно напевая себе под нос «You don’t know what you’ve been a-missing, oh boy» – Бадди Холли не просто так стал звездой в пятьдесят седьмом году, мотивы его песен прилипали намертво – он снял куртку и кинул прямо на землю. Сакурай раздеваться не стал, просто положил рядом рюкзак.
– Эй, Ре! – Аомине уже приготовился к игре. – До десяти?
– До десяти, – согласился Сакурай и пошел в обводку.
Ему удалось забить с дальней дистанции, следующие три остались за Аомине. Даже играя одной лишь правой рукой, он легко обходил Сакурая, финтил, закидывал в корзину из немыслимых положений.
И только один раз, забывшись, он перекинул мяч в левую руку.
– М-мать! – сквозь зубы зашипел Аомине. Морщась от боли, он прижимал травмированную руку к груди. – Твою ж мать…
Сакурай поднял упавший мяч.
– Больно?
– Да не, фигня, – буркнул Аомине; он сжал и разжал пальцы. – Так, дернул неудачно.
– Скоро заживет? – Сакурай подошел ближе. Лангетка, белевшая в темноте, казалась призрачным колдовским покровом.
– Пес знает, – ответил Аомине и криво усмехнулся. Его голос неожиданно стал серьезным и усталым. – Пока что не спешит. Вернусь в ЛА, пройду курс физиотерапии, там посмотрим. Сацуки тут сказала, что мне неплохо бы задуматься о плане Б… Тоже пойду продавать пластинки. Как считаешь, меня возьмут? И стану я никчемным, ни на что не годным и никому не нужным.
Он пытался шутить – пытался справиться с собственным страхом, который неожиданно прорвался сквозь его извечную маску пофигиста. Он, конечно, не хотел задеть или уколоть; не собирался лишний раз напоминать Сакураю о том, что его план А давно провалился, а план Б превратился в тоскливое прозябание.
Просто так получилось. И так получилось, что Сакурай не сдержался в ответ.
– Что вы понимаете? – Слова сами срывались с губ. Аомине поднял голову и недоуменно сморгнул. – Что вы вообще знаете о такой жизни? Как вы смеете рассуждать об этом, когда Клипперс всей командой вокруг вас пляшут и нанимают лучших докторов? А если вдруг вас не вылечат, то ни о каком плане Б вам и думать не придется, Момои-сан придумает за вас! Все, все помогают вам! – Сакурай не замечал, что говорит все громче, все яростнее. – Носятся, заботятся! А я был один! И нечего теперь упрекать меня этими пластинками, потому что я был один! Один!
Аомине молча поднял куртку, отряхнул и вышел с площадки.
– Простите, – прошептал Сакурай, когда он скрылся из виду. – Простите меня… Я не хотел.
Мяч выскользнул из рук и откатился к забору. Сакурай накинул лямку рюкзака на правое плечо и, шаркая ногами, побрел к автобусной остановке. На полпути ему пришло в голову проверить, который час. Остановившись, Сакурай вытащил мобильник из внешнего кармана рюкзака.
На дисплее светилось девятнадцать пропущенных вызовов.
Похолодев, Сакурай нажал на кнопку набора.
– Мама…
– Где. Ты. Был? – отчеканила она. – Где ты был, я не могла до тебя дозвониться?!
Ее голос сорвался на крик, послышались стоны и сдавленные рыдания.
– Мама, я…
Она бросила трубку.
Эта ночь стала худшей в жизни Сакурая. Когда он примчался домой, мать безудержно плакала, сидя в инвалидном кресле в центре гостиной. Вокруг валялись облатки от лекарств, Ямагути-сан суетилась с прибором для измерения давления. Несколько часов подряд мать кричала сквозь слезы, что не желает больше знать Сакурая. Что он ей не сын, что он ненавидит ее, он ждет ее смерти… Ямагути-сан шепотом рассказывала, как мать переволновалась, ей было плохо, они вызывали скорую.
Он давился стыдом и чувством вины и вымаливал прощение на коленях. А потом, когда уже под утро им удалось уложить мать, он не знал, как смотреть в глаза Ямагути-сан.

Глава 4. Большие надежды

Аомине появился на второй день смены ближе к пяти часам.
– Ты мне не рад? – поинтересовался он, пытливо всматриваясь в лицо Сакурая.
– Рад, – ответил Сакурай. Он не был. Желание увидеть Аомине отравляли тоска и усталость: у Сакурая не осталось сил извиняться.
Аомине хмыкнул: он чувствовал фальшь, но выяснять, в чем дело, не стал. Сакурай мысленно поблагодарил его за сдержанность.
– Вам показать что-нибудь? Что вас сегодня интересует?
– Да я, собственно… – Аомине замялся, и было странно наблюдать его неловкость. Он никогда не терялся и не лез за словом в карман, сколько Сакурай его помнил. – Я к тебе. Подарок принес.
Он положил на стойку пакет из книжного магазина. Внутри оказался учебник по гидравлике. Сакурай пролистал книгу, пару раз зацепившись глазом за знакомые формулы; провел пальцем по корешку, взглянул на ценник: учебник прибыл из Интернет-магазина. Такая покупка не могла быть случайностью.
Сакурай поднял голову, пытаясь прочесть по глазам Аомине, что означает подарок: это шутка? Издевка? Случайная бестактность?
– Это вот тебе, повторять, – объяснил Аомине. – Ну, ты же говорил, что все забыл… Теперь вспомнишь.
– Спасибо. У меня такой уже есть. Мы занимались по нему на втором курсе.
– Да? Ладно, будет два, толкнешь один на Е-бее! – нашелся Аомине. Он улыбнулся, но улыбка получилась не такой сияющей, как обычно. – Хочешь, я автограф поставлю? Загонишь втридорога, еще и заработаешь.
– Спасибо. – Сакурай привстал и вежливо поклонился.
Аомине потер переносицу. Было видно, что он устал вести разговор, но Сакурай не знал, чем помочь. Он мог бы поговорить о пластинках. Рассказать о том, что по правую руку от них сейчас стоит Made in Heaven – последний студийный альбом Queen, выпущенный через четыре года после смерти Фредди Меркьюри. Или о том, что в прошлый четверг в магазин привезли альбомы Doors и Nirvana – но ведь Аомине не захотел об этом слушать.
– Слушай, Ре, – начал Аомине, – а обеденный перерыв у тебя не предусмотрен? Может, пойдем перекусим куда-нибудь?
Сакурай покачал головой.
– Я приношу еду из дома. Сайто-сан предпочитает, чтобы магазин не закрывался на перерыв. Простите. К тому же, сейчас начало шестого.
– Ну да, конечно, – согласился Аомине. В его голосе слышалось неудовольствие: похоже, за те четыре года, что он числился среди звезд НБА, он окончательно уверился в том, что мир должен вращаться вокруг него. – А заканчиваешь ты как обычно, в десять? Давай я за тобой зайду вечером?
– Простите, но мне бы лучше пойти домой. Моя мать…
– Да что ты заладил! – разозлился Аомине. – Я вот-вот уеду, а с твоей матерью ничего не случится, если ты на двадцать минут заглянешь в бургерную! Знаешь, что, Ре, скажи-ка мне твой номер? Вдруг разминемся?
Слабо удивившись такому напору, Сакурай продиктовал нужные цифры. Аомине создал новый контакт в записной книжке, сунул телефон под нос, требуя проверить; потом нажал на кнопку вызова. Лежавший на столе мобильник завибрировал, и только тогда Аомине кивнул с мрачным удовлетворением.
– Это у меня местный номер, – объяснил он, – можешь его не записывать. В Америке я все равно пользуюсь другим.
Он распрощался и ушел, оставив Сакурая размышлять над превратностями судьбы. Все три года в старшей школе Сакурай мечтал о том, как Аомине позовет его куда-нибудь посидеть. Просто так, зайти после занятий в кафе перекусить, а может, посмотреть чей-то матч или хотя бы вместе пройтись до станции. Позже, на первых курсах института, он иногда думал о том, как было бы здорово обменяться с Аомине номерами и созваниваться хотя бы изредка. И вот теперь старые мечты сбываются. Сакурай заглянул в свою душу, надеясь отыскать там хотя бы крошечные крупинки счастья – но обнаружил только пустоту.
Он чувствовал себя измотанным и хотел только одного: чтобы все вокруг оставили его в покое. Юношеская любовь наконец прошла. Или – Сакурай снял со стойки пакет с учебником, и сердце странно кольнуло – все-таки что-то осталось?
За четыре с половиной часа Сакурай так и не смог определить, радует или тревожит его неожиданное внимание. Он малодушно надеялся, что Аомине не появится – опять проспит, задержится, встретит по дороге симпатичных школьниц. Однако тот проявил редкую пунктуальность: ровно в десять стоял на пороге.
– Идем? – поинтересовался Аомине так решительно, что Сакураю стало ясно: попробуй он отказаться, и Аомине потащит его в бургерную силой.
Памятуя о прошлой неудаче с сообщениями, он вытащил мобильник и набрал номер матери:
– Мама? Я задержусь немного… Что? Нет-нет, вовсе не развлекаться, нет… По работе, отчетность надо дописать. Сайто-сан просил. Прости меня. Ну что ты, это совсем недолго, пожалуйста, не волнуйся. Мама, не надо так, не переживай, я скоро приеду… Прости меня, пожалуйста, я постараюсь... Пожалуйста, прости.
– Ну и крокодилица, – буркнул Аомине в сторону, когда Сакурай повесил трубку.
– Она моя мать.
– Угу, – сумрачно откликнулся Аомине и затолкал Сакурая в ближайшую забегаловку.
Посетителей почти не было, только какой-то парень в глубине зала смотрел в экран планшета и жевал картошку фри. Аомине заказал пару чизбургеров с колой, Сакурай ограничился чаем – и они заняли столик у окна.
– Говорил в среду с Сацуки, – начал Аомине, разворачивая первый чизбургер. – Она сказала, что я полный придурок. Типа, нехрен ныть, когда все с тобой носятся, а дети в Африке голодают, и типа того.
Сакурай терпеливо ждал продолжения. Он сочувствовал детям в Африке, но не настолько, чтобы обсуждать их после работы.
– Мы поболтали, – Аомине перебрал салфетки, поболтал трубочкой в стакане с колой, – а потом я вспомнил: Сацуки же крутит роман с этим парнем из лос-анжелесского отделения SME. Ты слыхал об SME?
Сакурай отрицательно мотнул головой.
– Ну, я и сам о них не слыхал, пока этот мужик не повелся на сиськи Сацуки… Он все никак не мог поверить, что они у нее свои, – хохотнул Аомине. – Так вот, SME. Это такие ребята, которые организуют всякие технические выставки, образовательные программы и все в том же духе. Не совсем по твоему профилю, но тоже неплохо, согласись? В общем, я перезвонил Сацуки и велел ей потолковать с ее хахалем. Она из него веревки вьет, натурально. И тебя ведь она хорошо по школе знает, разрекламировать может будь здоров. Я и решил: надо пользоваться моментом. Эй, Ре, что с тобой? Тебе плохо?
У Сакурая кружилась голова, тошнота подкатывала к горлу. Он качнулся вперед, упираясь локтями в столешницу, опрокинул стакан с остывшим чаем. Голос Аомине звучал глухо, словно сквозь слой ваты:
– Эй, перестань, чего ты так дергаешься? Все будет зашибись, правда! Сацуки немного приврала с твоим резюме, но это фигня, главное – они тебя ждут. Эй, Ре? Поехали? Можно прямо завтра, вместе со мной, я сведу тебя с тем мужиком… А рабочую визу потом оформишь, когда обо всем договоришься. Со временем и свою мамашу-крокодилицу перевезешь, а пока наймешь ей сиделку.
Это было оно. То самое, чего Сакурай ждал все эти годы, на что втайне надеялся: на волшебство, на фею-крестную, на кого-то, кто появится из ниоткуда и вытащит его из болота. И вот сейчас Аомине сидел напротив, говорил что-то об электронной регистрации, обещал быть рядом, и все получалось так просто, так фантастически просто на словах – а на самом деле… На самом деле мать станет плакать и пить таблетки, и вызывать скорую, и она не отпустит Сакурая, никогда, никогда, и он не сможет лететь, и Аомине станет смотреть на него с разочарованием. Станет презирать его – и это будет его вина, опять его вина. Они не простят его, они оба, что бы он не выбрал, как бы не поступил, не простят.
Что бы ни случилось, что бы он не сделал – это будет его вина.
– Ре? Перестань, Ре, ну что с тобой? – почти испуганно говорил Аомине. – Эй, все будет в порядке, Ре. Я же помогу.
Он потянулся через стол и поймал Сакурая за запястье, и его ладонь была обжигающе-горячей, и кожу разъедало, как от кислоты. Сакурай отпрянул, вскочил на ноги. Стул с грохотом упал на кафельный пол, опрокинулся случайно задетый поднос с едой.
– Простите, простите, простите… – Сакурай мелко и часто кланялся, захлебываясь словами.
– Ре!
Он схватил рюкзак и выбежал на улицу; метнулся через дорогу, не глядя на светофор, не обращая внимания на бешено гудящие машины. На противоположной стороне улицы он на секунду обернулся: Аомине, выпрямившись во весь рост, стоял у ярко освещенного окна закусочной.
Сакурай не помнил, как добрался до дома. Тело сотрясала крупная дрожь, во рту пересохло. Кажется, пару раз звонил мобильник, но Сакурай сбрасывал вызов, даже не глядя на дисплей.
Дома его не ждали. Ямагути-сан читала матери вслух; они обе вскинули головы, когда за Сакураем захлопнулась дверь.
– Ре… – начала мать.
Ямагути-сан торопливо поднялась, отложила книгу:
– Сакурай-сан, вам нехорошо? Сакурай-сан, хотите…
Он не слушал их, отталкивал протянутые к нему руки. Бежал через гостиную, словно та была минным полем. Он ворвался в свою комнату как в убежище, закрыл дверь, подпер ручку стулом.
– Ре, что происходит? Открой немедленно! – стучала мать, и Сакурай переворачивал вверх дном ящики стола, отыскивая ключ от замка.
Она грозилась вызвать врача, громко обращалась к Ямагути-сан, прося принести лекарство от давления. Сакурай не открывал, и она ушла, оставив его в покое. Он метался по комнате, налетая на мебель, падая, ссаживая ладони в кровь. Не хватало воздуха, и Сакурай распахнул окно, по пояс высунулся на улицу. Мысли бешено проносились в голове. Аомине звал его с собой, хотел улететь с ним в Лос-Анжелес, а он сбежал. Сбежал. Он дурак, тряпка, он все испортил, он во всем виноват… У него мать, он не может, не имеет права, даже думать об отъезде не имеет права. Лос-Анжелес! Который за океаном, в Америке, туда столько часов лететь, а она не отпустила его даже в Иватэ, всего лишь в префектуру Иватэ. Он был бы сейчас гидравликом, начальником группы, его уважали бы, ценили, но она… Почему она не отпустила его тогда? Почему? Сакурай согнулся пополам, завыл, хватаясь за голову.
Почему он не может поехать с Аомине в Америку?! Почему он не ушел сам?! На глаза попалась старая баскетбольная фотография, на которой Аомине злился, а Имаеши устало щурился из-за стекол очков. Они сердились на него, не понимали его, и Сакурай, не выдержав их взглядов, швырнул фотографию на пол. Потом скинул монитор компьютера, сорвал со стены книжную полку, оттолкнул кресло.
С остервенением фанатика он разрушал свой дом – свою тюрьму. Небо в квадрате распахнутого окна уже начинало светлеть, когда он вдруг осознал: он уедет, уедет с Аомине в Америку. Уедет, и никто его не остановит.
Сакурай нашарил мобильник в кармане рюкзака и отпер дверь. Спальня матери находилось на другом конце квартиры.
– Я уезжаю! – выкрикнул Сакурай, врываясь в комнату.
Мать уже не спала. Она просыпалась рано – по утрам ее часто мучили боли. Полностью одетая, она вязала у окна.
– Ре… – произнесла она. На лице не дрогнул ни один мускул, в голосе слышалось лишь легкое удивление.
– Я уезжаю! Слышишь, уезжаю?! Я поеду с Аомине в Америку, и ты… Ты не смеешь меня держать! – Пальцы не слушались, он попадал мимо клавиш, отыскивая номер Аомине среди входящих. – Он звал меня! Я сейчас позвоню ему, и мы уедем, сегодня же! Ты слышишь?! Слышишь?!
Дисплей зажегся, замигал значком соединения. Сакурай поднес телефон к уху, ожидая услышать знакомый голос.
В трубке щелкнуло.
– Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети, – ласково проворковал автоответчик.
Мать молча посмотрела Сакураю в глаза и вернулась к вязанию.
Он сумел добраться до своей комнаты и не упасть, хотя ноги подгибались. Лихорадочное возбуждение сошло на нет, оставив Сакурая обессиленным и опустошенным. Ступая по разбросанным вещам, он подошел к окну. Холодный ветер бил в лицо, принося с собой первые капли дождя. Под ногой хрустнуло, и Сакурай увидел, что стоит на разбитой фотографии.
Все было кончено.
Протянув руку, он выбросил бесполезный телефон в окно. Можно было выпрыгнуть следом, но до двадцати семи оставалось еще почти полгода. К тому же, Сакурай все равно не записал пластинку, которую можно было бы поставить рядом с Nirvana или Doors.
Он просидел в разоренной комнате два дня, изредка выходя в уборную или на кухню, попить воды. В среду Сакурай поднялся, умылся и пошел на работу. В магазине его ждал неразобранный ящик с новыми пластинками. Впервые за два года Сайто-сан завез товар раньше назначенного времени.
Дни сменялись днями; Сакураю казалось, что он живет по инерции. Он ел, спал, ходил на работу, по вечерам обменивался с матерью несколькими ничего не значащими фразами. Ждал то ли смерти, то ли двадцати семи лет.
Мир подернулся серой пеленой, утратил вкус и запах. В груди поселилось равнодушие. На пластинках, которые Сакурай изредка ставил для покупателей, был записан только скрежет и белый шум – даже странно, что этого не слышал никто, кроме него. В остальном все оставалось по-прежнему: в магазине он вежливо кланялся посетителям и выбивал чеки, дома ухаживал за матерью. Она делала вид, будто ничего не произошло. Ничего не было: ни той страшной ночи с разбитыми фотографиями, ни обещаний уйти. Ее спина оставалась прямой, голос – сдержанным. Она знала: Сакурай никуда от нее не денется. А то, что он перестал просить у нее прощения за каждую мелочь, ровным счетом ничего не значило.
В очередной третий четверг месяца Сакурай раскладывал пластинки. Он искал место для битловских Abbey Road, когда кто-то толкнул его под локоть. Альбом вывалился из рук, плашмя упал на пол. Сакурай нагнулся и поднял пластинку. На этот раз повезло, и Abbey Road остался цел.
Сакурай повернулся и поклонился покупателю, не отрывая взгляд от яркого конверта, на котором ливерпульская четверка шагала через дорогу:
– Пожалуйста, будьте аккуратнее.
– Да, Ре, – раздалось в ответ.
Аомине стоял напротив, улыбаясь и небрежно сдвинув бейсболку на затылок. Правой рукой он опирался на стеллаж, левой крутил ключи от машины. Лангетка исчезла с запястья.
– Что у тебя с телефоном, Ре? Я целый месяц тебе названивал из Америки, но ты все время был недоступен. После того, как ты умчался из той забегаловки, а потом еще и трубку не брал, я уж начал думать, не случилось ли с тобой чего. А то выяснилось бы потом, что ты от волнения под машину попал или чего похуже. Я даже хотел попросить Имаеши к тебе заглянуть, но как-то не рискнул. Да и ты бы вряд ли обрадовался. Пришлось дождаться окончания чемпионата и приехать самому. Слушай, Ре, так ты не передумал про SME? А то Сацуки так круто тебя расписала своему жениху, что он до сих пор тебя ждет.
Медленно, осторожно Сакурай поставил пластинку к остальным альбомам Beatles. Ему нужно было немного времени, чтобы убедить себя в реальности происходящего. Он даже незаметно ущипнул себя за ладонь, проверяя: не сон ли это.
Он по-прежнему боялся уезжать. Не знал, как оставит мать одну. Не представлял, как сможет справиться с новой сложной работой после двух лет в окружении виниловых пластинок. Но все-таки Аомине за ним вернулся.
Похоже, мироздание расщедрилось на еще один шанс.
– Добрый день, Аомине-сан, – сказал Сакурай и улыбнулся в ответ. – Хорошо, что вы приехали.

* «Не хочу другой любви», англ.
** «Вся моя любовь, все мои поцелуи – ты не представляешь, чего ты лишен! О, парень! Когда ты будешь со мной, о, парень, весь мир увидит – ты создан для меня!», англ.