Работа #5

[kuroko-no-fest]

Название: Рисунок с натуры
Автор: kuroko-no-author
Пейринг|персонажи: Аомине Дайки/Сакурай Рё, Имаёши Шоичи, Вакамацу Коске
Выпавший персонаж в лотерее: Вакамацу Коске
Тип: слэш
Рейтинг: R
Жанр: UST, romance
Размер: мини, 1990 слов
Саммари: Сакурай любит рисовать
Дисклеймер: все права у Фуджимаки-сенсея

Работа была написана для Апрельского фестиваля

— Эй, Рё, сколько очков я набрал в последнем матче?

— Эй, Рё, сделаешь мне домашку по химии?

— Эй, Рё, принесешь снова то бенто?

Сакурай извиняется, отвечает и снова извиняется — для верности. Иногда краснеет, когда бесцеремонность Аомине — тактильный голод, так это вежливо называют в книгах по психологии — переходит всякие границы.

Всё это время он наблюдает. Запоминает, как вздрагивают плечи Аомине, когда он слышит то, что ему не нравится, как кривятся губы, когда он пытается — не слишком старательно — спрятать зевок, как напрягаются мышцы рук, когда он делает очередной из своих невозможных бросков. И рисует — дома, в метро, на скамейке в парке, даже на переменах, старательно закрывая лист локтями от чужих взглядов. Черкает, стирает, недовольно комкает бумагу, отправляя испорченный набросок в корзину. Без промахов, конечно. Он слишком дорожит своим местом в команде — рядом с Аомине, — чтобы проигрывать какому-то ведру.

Набралось уже три альбома и четыре блокнота с рисунками, а Сакурай всё ещё недоволен. Он хочет, чтобы всё было идеально, без малейшей ошибки или неточности — перфекционизм, вот что это такое, — но у него никак не получается.

Аомине неуловим как на площадке, так и в рисунке. Сакурай может назвать любую мышцу его тела, нарисовать даже самое незаметное родимое пятнышко — над левой лопаткой, он видел, — но ему никак не удаётся поймать на кончик карандаша то самое ощущение, выражение, чувство безграничной свободы дикого зверя, которое сквозит в каждом движении Аомине. То, что делает его таким, какой он есть.

Сакураю это не нравится. Он бесится, как умеет, и теряет концентрацию и пасы на тренировках. Это замечают, и он долго и путано извиняется перед Имаёши, который укоризненно тянет:

— Если бы я был девушкой, Сакурай, я бы очень разочаровался в твоей способности попадать в нужную дырку. Соберись.

Сакурай пытается, и у него даже получается. Пока в зале не появляется Аомине.

— Какого чёрта ты опаздываешь на тренировку, придурок? — орет Вакамацу. Имаёши, улыбаясь ласково и остро, кладет руку ему на плечо.

— Он хотя бы пришёл. Проголодался, наверное, да, Аомине?

— И как ты догадался? — скалится он, укладывая подбородок на макушку Сакурая. Тот не видит улыбки — чувствует её. Верхняя губа приподнята, левый уголок рта пополз вверх, зубы блестят от слюны так же, как могли бы блестеть от крови пойманной жертвы. Например, его, Сакурая. Он слишком хорошо изучил Аомине, так прилежно, что теперь не может забыть как главу из учебника после экзамена. Вообще никак не может.

— Ты же прихватил с собой бенто, Рё? — голос Аомине скатывается вдоль позвоночника обжигающей струйкой пота.

— К-конечно, Аомине-сан, — соглашается Сакурай. Он таскает его чуть ли не каждый день, его уже тошнит от жареной колбасы, но предсказать, когда Аомине заявится пообедать, может только он сам.

Они обедают. Аомине съедает все сосиски, не трогая овощи, а Сакураю кусок в горло не лезет. Аомине слишком близко, жарко и бесстыдно, а сладкой улыбкой Имаёши можно резать сталь. Сакурай краснеет и мечтает провалиться сквозь землю до самых Адов — восьми, восьми и еще двух.

На следующий день во время обеда он поднимается на крышу; вздрагивает, когда старая, в пятнах осыпавшейся краски, лестница истошно скрипит.

Аомине уже там, растянулся на обжигающем даже сквозь подошвы бетоне, подложив сумку под голову. Он спит, и Сакурай хватается за карандаш, торопясь зарисовать расслабленно откинутую руку, мягкую усмешку в уголках рта, обычно хмуро и недовольно сжатого, острый выступ адамова яблока. Линии получаются порывистые, резкие, едва не прорывающие бумагу, но это не имеет значения — у него наконец получается.

Огромная кошка дремлет после удачной охоты.

Сакурай старательно прорисовывает складки на пиджаке, сытую змею галстука, намечает тени на мятых брюках и вздрагивает, едва не роняя блокнот, когда сверху раздается недоброе:

— Ого!

— Извините, пожалуйста, Аомине-сан, я не хотел вас разбудить, я сейчас уйду, извините, что потревожил, извините! — бормочет Сакурай, запинаясь и краснея, и старательно закрывает рукой блокнот. Он даже думать не хочет, что может сделать с ним разгневанный Аомине, если увидит рисунки.

— Да не дёргайся ты, — морщится Аомине, и Сакурай вжимает голову в плечи, давясь очередным извинением. А в следующую секунду с ужасом понимает, что рука хватает воздух, а блокнот уже в руках Аомине, который быстро пролистывает страницы.

— Ты хренов сталкер, что ли? — Аомине хмурится — не злобно, просто привычно сводит брови к переносице. — А клёво у тебя выходит. Почему раньше не показывал?

— Извините, Аомине-сан! — Сакурай пытается сказать что-то ещё, но слова застревают в горле. Аомине не сердится? Он даже доволен?

Сакурай никак не может в это поверить.

— Эй, Рё, — Аомине плюхается рядом, вытягивая ноги, и, жмурясь, улыбается: — Можешь ещё приходить, если хочешь. У тебя реально круто получается.

— С-спасибо, Аомине-сан!

Кожа под рубашкой там, где к нему боком прижимается Аомине, горит.



Сакурай, замирая от собственной смелости, приходит на следующий день. И ещё через один, и ещё. Аомине ничего не говорит, даже не всегда открывает глаза, но Сакурай всё равно чувствует внимательный тёмный взгляд. И рисует — больше, чище, лучше с каждым днём. Согнутая в колене нога, длинные узловатые пальцы, непокорный вихор на макушке. Иногда, когда на Аомине находит, он рассматривает рисунки, хмыкает — удовлетворенно? — но молчит. Сакурай молчит тоже.

Аомине по-прежнему ходит на тренировки, только чтобы поесть, и Сакурай всё ещё зажимается, когда на плечо опускается тяжёлая и горячая рука, но теперь это ощущается по-другому. Как будто их маленькая и совсем не грязная тайна — это вакцина. Против страха, неуверенности, всего.

Имаёши, кажется, всё равно о чем-то догадывается, но, слава всем богам и духам-покровителям, никак не комментирует своё знание.

Сакурай всё больше увлекается, купаясь в таком редком чувстве почти вседозволенности, и начинает экспериментировать. Аомине в одежде самурая эпохи Эдо, с дайсё на поясе; Аомине в чёрном костюме и шляпе, с пистолетами в обеих руках; Аомине на дереве, развалился на ветке, как большой кот, рука расслабленно болтается в воздухе. Сакурай и раньше пробовал рисовать такие эскизы, но ничего не получалось. Раньше, не теперь, когда Аомине — вот он, в двух метрах и ещё трёх шагах, спит, подложив руку под голову.

Сакурай рисует Аомине у ручья. На нем лишь набедренная повязка, ноги напряжены, в занесенной над головой руке — заостренная палка. Охотник за секунду до удара. Острые крылья лопаток, нарисованный ярким соком узор, змеящийся по рукам, спутанная грива, закрывающая плечи и шею, — Сакурай старается не упустить ни одной детали.

Идеально.

Он сжимает колени — в паху собирается томное и жаркое возбуждение. Рисунок слишком похож на оригинал, Галатея почти ожила, и Сакурай, не удержавшись, прослеживает линии спины пальцем, наслаждаясь их совершенством. Совершенством Аомине.

— Эй, Рё.

Сакурай застывает — вор, пойманный на месте преступления. Аомине нависает над ним, сонный и недовольный.

— Извините, Аомине-сан!

Аомине разглядывает рисунок, щурится спросонок, потом протягивает руку и отодвигает пальцы Сакурая, закрывающие часть фигуры. Сакурай дёргается, пытается вырвать ладонь, но не выходит — Аомине прижал её к блокноту. Пальцы у него горячие и шершавые, все в мозолях от баскетбольного мяча. Сакурай закусывает губу и сводит колени ещё сильнее — возбуждение становится нестерпимым, почти отчаянным.

— Офигеть, — резюмирует Аомине. — Только у меня ещё тут шрам, — он указывает на поясницу, проводит по ней пальцем как будто задумчиво. — С Кисе подрались в тренировочном лагере, а там повсюду лес и камни, вот…

Он, кажется, говорит что-то ещё, рассказывает о Тейко и бывших сокомандниках, но Сакурай едва его слышит — в ушах стыдно шумит кровь. Расслабленно упавшая ему на колено рука Аомине даже сквозь брюки жжёт кожу раскаленным железом, по спине течет пот, а от густого, тяжелого запаха Аомине кружится голова.

Аомине ждёт реакции, но Сакурай не может произнести ни звука — пересохшее горло будто покрыто наждаком, который стирает слова до последней чёрточки иероглифа. Он очень хочет исчезнуть, перестать существовать, поймать эту минуту в янтарь, как муху, но не получается.

— Рё, — зовет Аомине, и Сакурай тревожно вскидывает голову — голос у него изменился, стал ниже и бархатистее. Довольнее.

Это пугает, и Сакурай почти решает отстраниться, встать и сбежать с раскаленной крыши, как уха касаются губы, а по коже проходится влажный и горячий язык.

— А-Аомине-сан?

— Расслабься, Рё, — Аомине прикусывает кожу на шее, оглаживает рукой бедро. — Ты же этого хочешь. Я видел, как ты смотришь.

Блокнот из разжавшихся пальцев падает на бетон с глухим шлепком. Сакурай закрывает глаза — отрицать бесполезно, он действительно хочет и хотел именно этого. С самой их первой встречи, о которой Аомине даже не подозревает — Сакурай тогда случайно увидел, как они с Имаёши играют один на один.

Губы у Аомине сухие и твёрдые, и первый поцелуй совсем не похож на те, что Сакурай видел по телевизору и представлял ночью, краснея и стискивая между бёдер влажную от стыдного пота руку. Они сталкиваются носами, зубами, язык Аомине скользит по губам Сакурая, и ему кажется, что во рту внезапно слишком много слюны, что-то пошло не так и должно быть совсем по-другому. Он отчаянно не знает, куда положено в таких случаях девать руки и кладет их на плечи Аомине, собирает ткань майки в ладонь и чуть царапает кожу шеи там, где она переходит в плечо. Аомине одобрительно ворчит что-то ему в рот, и Сакурай, смелея, сильнее сжимает пальцы и откидывается на спину, утягивая Аомине за собой.

Ощущение горячей крыши под спиной и такого же обжигающего тела сверху лишает его последнего кислорода и мыслей. Аомине на секунду отстраняется, и Сакурай жадно глотает ртом воздух, не в силах отвести взгляд от лица Аомине. Глаза прищурены — не хищно, а скорее удивленно, губы блестят от слюны, на щеках — пятна темного румянца. У Сакурая вновь перехватывает дыхание — та самая сила, которую он несколько месяцев пытался поймать в рисунке, сейчас разливается вокруг, опутывая его тугими, душными лентами. Теперь Сакурай понимает, почему противники Аомине застывают на поле соляными столпами, не в силах что-то ему противопоставить, — кто может сдержать цунами?

Волны возбуждения накатывают одна за другой, и Сакурай, захлебываясь этим жаром, тянется за новым поцелуем, вскидываясь всем телом. В брюках тесно, а одного лишь давления чужого бедра между ног недостаточно, но нужные слова никак не идут на язык, он забывает даже, как извиняться. Хорошо, что Аомине всё понимает и так, приподнимается, без труда удерживая баланс на одной руке, и расстегивает брюки Сакурая, спуская их вниз вместе с бельём. Сакурая захлестывает запоздалая паника — полдень, школьная крыша, а если их кто-нибудь увидит? — но Аомине снова его целует, ещё лучше, чем в первый раз, и обхватывает член ладонью. Сакурая будто с головой окунают в чан с кипящей водой — обжигающее стыдное удовольствие почти болезненно.

— А–Аомине-сан!

Глаза у того почти чёрные, совершенно дикие, и при этом — сосредоточенные, как перед прорывом через всю площадку. Сакураю и страшно быть этому причиной, и невозможно, ослепительно хорошо.

Больше ничего не имеет значения.

Аомине двигает рукой раз, второй, и Сакурай стонет ему в рот. Ощущений слишком много, органы чувств не успевают обрабатывать информацию, у него кислородное голодание и избыток гормонов в крови. Перенасыщение Аомине.

Сакурай жмурится до белых пятен, до радужных кругов на изнанке век, и кончает, цепляясь за плечи Аомине сведенными судорогой удовольствия пальцами.

— Р-р-рё, — низко, утробно стонет Аомине, наваливаясь на него всем телом. Сакурай вздрагивает — неужели он все-таки сделал что-то не так? — но Аомине лишь обхватывает его запястье влажной и липкой ладонью и тянет руку вниз. Под пальцами — горячая мягкая кожа, Сакурай, кажется, даже может почувствовать ток крови под ней, и потому отчаянно боится сделать больно.

Но Аомине, кажется, наплевать. Он бросает:

— Сильнее, ну! — и вновь лезет целоваться, скользит губами по щекам и подбородку, будто все время промахивается. Сакурай послушно сжимает пальцы, двигает кулаком вверх и вниз, и Аомине довольно стонет ему в шею. Ему жарко, неудобно и тяжело, рубашка насквозь мокрая от пота, но когда Аомине кончает с задушенным всхлипом, заливая руку теплым, Сакураю кажется, что он сейчас испытает оргазм ещё раз. Просто потому, что это Аомине.

Они молча, не глядя друг на друга, приводят себя в порядок — влажные салфетки Сакурай всегда носит в сумке, — и он никак не решается спросить, что ему теперь делать. Он даже не уверен, можно ли спрашивать, или лучше просто уйти и сделать вид, что ничего не было. Сжечь все рисунки и постараться забыть. Выкинуть из головы дурацкую надежду на то, что это всё было всерьез и по настоящему, а не потому, что Аомине вдруг стало скучно.

Глазам вдруг становится горячо; Сакурай торопливо комкает салфетку, пряча её в карман сумки. Аомине, кажется, вовсе не обращает на него внимания, занятый своими брюками, и Сакурай тихо отступает назад, к ведущей с крыши лестнице.

Пытается отступить — Аомине вдруг хватает его за руку и дёргает на себя. Целует крепко, почти больно, и Сакурай, едва стоя на подгибающихся ногах, понимает: думать не нужно. А рисунки… Он ещё много их нарисует. Столько, сколько захочет.